Консерватизм в прошлом и настоящем

В работах консервативных теоретиков, как уже частично указывалось выше, постоянно присутствует несколько положений, которые в совокупности представляют нечто такое, что можно было бы охарактеризовать как систему ценностей современного консерватизма. Уже одно их перечисление дает представление о социальных силах, интересы которых отражают эти взгляды.

В основе этой системы ценностей лежит убеждение:

— в безнадежном несовершенстве природы человека, под маской цивилизованного поведения которого всегда скрываются неразумие и греховность;
— в ограниченности сферы человеческого разума и, следовательно, важности универсального морального порядка, санкционируемого и поддерживаемого религией, в особой роли, которая принадлежит в этой связи традициям, институтам, символам, ритуалам и даже предрассудкам;
— в ненадежности прогресса ввиду ограниченности поступательного движения, на которое способно общество;
— в естественном — физическом и умственном — неравенстве людей;
— в необходимости общественных классов и групп, а значит, и в безрассудности попыток социального уравнительства с помощью силы закона;
— в несовершенстве правления большинства, подверженного ошибкам и склонного к потенциальной тирании, и в связи с этим — в желательности рассредоточений и сбалансирования политической власти;
— в необходимости активного участия аристократии в государственном управлении;
— в важнейшей роли частной собственности как гаранта личной свободы и социального порядка ²⁶⁷.

Иными словами, в основе консервативного подхода к общественным проблемам лежит ориентация на экономическое, социальное и политическое неравенство и в связи с этим — на создание общественных структур, призванных обеспечить это неравенство путем предоставления господствующих позиций некоему «избранному меньшинству».

Классовый смысл такого подхода еще очевиднее при анализе конкретных экономических, социальных и политических программ, с которыми выступают консервативные силы.
Теоретики консерватизма критически оценивают состояние экономики современного капитализма. В их работах сурово осуждаются ее пороки, выявившиеся в последние годы. Более того, экономическим трудностям, с которыми столкнулся сейчас капиталистический мир, нередко придается столь абсолютный характер, что создается впечатление более мрачное, чем это вытекает из объективного хода дел.

На что же прежде всего направлены консервативные критические стрелы? Главная беда, по мнению консерваторов, состоит в том, что страны развитого капитализма на протяжении нескольких десятилетий жили не по средствам. В результате этого повсеместно накопилась огромная задолженность, поставившая под угрозу финансовую и вообще хозяйственную стабильность. Высокое налогообложение существенно ослабило стимулы для капиталовложений, а система социального обеспечения вызвала падение трудовой морали. В свою очередь, возрастание экономической роли государственных институтов, подвергшихся стремительной бюрократизации, подорвало способность хозяйственных организмов приспосабливаться к быстро меняющейся мирохозяйственной обстановке.

Вина за подобное развитие, естественно, возлагается на политических конкурентов: в зависимости от страны — на левоцентристские, буржуазно-реформистские или социал-реформистские партии. Проводимая ими политика социального маневрирования, рассчитанная на ослабление классовой конфронтации путем уступок трудящимся массам, объявляется либо недопустимой мягкотелостью, либо неосознанным (а иногда и сознательным) пособничеством социализму.

Нетрудно убедиться, что многие характеристики экономики капитализма, исходящие из консервативного лагеря, вполне справедливы. Экономические трудности, которые она испытывает, серьезнее, чем когда-либо ранее — в послевоенные годы. И признают это сейчас не только последовательные противники капитализма, но и все, кому приходится иметь с ним дело. Так что консервативную критику экономического положения капиталистических стран вряд ли можно считать сколько-нибудь оригинальной. Неоригинальны консерваторы и в своих попытках объявить пороки, свойственные капитализму как общественной системе, результатом некомпетентности, просчетов и т. д. Специфика их позиции становится очевидной тогда, когда речь заходит о мерах, которые надлежит принять, чтобы вывести экономику из тупика, в котором она оказалась.

Теоретическую основу большинства рецептов, которые прописывают сторонники консерватизма, составляет так называемая «экономика предложения», являющаяся детищем группы консервативных американских экономистов А. Лаффера, Дж. Гильдера, Ю. Ванниски и ряда близких к ним крайне правых членов американского конгресса (Дж. Кемп, У. Рот и др.). В 80-е годы сторонники «экономики предложения» завоевали прочные позиции и среди буржуазных экономистов в странах Западной Европы.

Стержень концепции «экономики предложения», противопоставляемой кейнсианской «экономике спроса», составляет тезис, в соответствии с которым активное начало общества образуют капиталисты, выполняющие важнейшие экономические функции, и прежде всего инвестирующие в производство большую часть своих доходов. Поэтому основная задача разумной экономической политики должна состоять в ограждении богатства от всевозможных посягательств, в том числе принимающих форму налогов. Поскольку налоги неизбежны, то единственно приемлемой следует считать регрессивную налоговую систему, при которой ставка налогообложения тем меньше, чем выше уровень доходов. Способствуя образованию свободных капиталов, такая система стимулирует «предложение капитала», а значит, содействует экономическому росту ²⁶⁸.

С этой же целью «экономика предложения» требует покончить с правительственным контролем над ценами, отменить гарантированный законами минимальный уровень заработной платы, ликвидировать государственный контроль за состоянием окружающей среды и т. д.
«Самые богатые из американских граждан, как правило, убеждены в том, что налоги на самые высокие доходы слишком велики, — иронизировал по поводу рассуждений такого рода известный американский либеральный экономист Дж. Гэлбрайт. — Так было всегда. В наши дни, к сожалению, невозможно требовать снижения налогов на высокие доходы лишь по той причине, что их обладатели хотели бы иметь больше денег на расходы; поэтому богачи вынуждены изыскивать серьезные мотивы. Сокращение налогов на их расходы должно выглядеть как благо для всего общества» ²⁶⁹.

Ориентация «экономики предложения» на снижение налогов с высоких доходов сделала особенно трудным для нее ответ на вопрос, как быть в этих условиях с огромным государственным долгом, который сами же консерваторы характеризуют как величайшую угрозу экономической и политической стабильности. Пока существуют два варианта такого ответа. Первый направлен на решительное сокращение общественных расходов. Поскольку затраты на военные цели, по мнению консерваторов, следует не только не трогать, но, напротив, расширить, объектом сокращения провозглашаются затраты на социальные нужды (на пенсионное обеспечение, страхование по безработице, образование, медицинскую и иную гуманитарную помощь). При этом сокращение расходов в данной сфере объявляется не только средством восстановления равновесия бюджета, но и самодовлеющим общественным благом: формой стимулирования трудовой активности и трудовой морали (т. е. «предложения труда» и т. д.).

Второй вариант исходит из того, что сокращение налогов на крупные состояния, стимулируя капиталовложения и, следовательно, рост производства, в конечном итоге приведет не к сокращению, а к увеличению совокупных поступлений в государственный бюджет, ибо меньший уровень налогов будет взиматься с большей массы капиталов.

Для подкрепления этого тезиса используется так называемая кривая А. Лаффера, демонстрирующая меняющуюся зависимость между ставками налогообложения и размерами налоговых поступлений. Согласно этой кривой, при повышении таких ставок объем отчислений первоначально растет, потом стабилизируется, а затем начинает падать. В серьезной экономической литературе, в том числе буржуазной, кривая А. Лаффера, даже при самом благожелательном отношении, рассматривается как частный случай, не отражающий совокупности зависимостей между двумя факторами и не подтверждаемый всей массой эмпирических данных ²⁷⁰. Тем не менее сторонники «экономики предложения» возводят на пей пирамиду доказательств. При интерпретации этой кривой они исходят из того, что в промышленно развитых капиталистических странах, в том числе в Соединенных Штатах Америки, уже давно превзойден уровень ставок налогообложения, при котором абсолютный объем налоговых поступлений начинает стремительно падать. На этом и основан вывод, согласно которому снижение налогов на большие доходы увеличит налоговые поступления в государственные кассы.

Положение массы населения «экономика предложения» рассматривает лишь как функцию от развития капитала. Если последний придет в движение, возрастут капиталовложения, увеличится объем продукции, то растущая часть населения окажется вовлеченной в производственный процесс, получив непосредственный материальный выигрыш. Выигрыш этот должен в конечном счете перекрыть те потери, которые вызваны политикой жесткой экономии, сокращения общественных расходов, социальных субсидий и т. д. Те же, кто по тем или иным причинам окажутся за бортом производственного механизма, должны быть «списаны» как балласт, мешающий эффективности и предпринимательской инициативе. Забота об этом балласте должна быть перепоручена частной благотворительности.

До того как была сформулирована концепция «экономики предложения», роль главной экономической теории консерватизма играл монетаризм. Его сторонники подразделялись на различные школы, позиции которых несколько отличались друг от друга: «чикагскую» (М. Фридмэн), «австрийскую» (Л. Мизес и Ф. фон Хайек), «фискальную» (К. Бруннер и А. Мельцер), «глобальную» и т. д.²⁷¹ При всем этом имелись общие главные характеристики, позволявшие рассматривать названные школы в рамках единого направления. Все они отстаивали тезис классической буржуазной политэкономии о «внутренней устойчивости» капиталистической системы, основанной на «совершенной конкуренции». В соответствии с этим кризисное развитие капиталистической экономики объяснялось отходом от «совершенной конкуренции» в результате государственного вмешательства в экономическое развитие, чрезмерных налогов, «убивающих интерес к инвестициям и к трудовой деятельности», снижения «естественной нормы» безработицы, поддерживающей трудовую мораль, и — последнее по месту, но не по значению — отсутствия должного контроля за массой денег, находящихся в обращении. Магистральным путем к экономическому оздоровлению объявлялось в связи с этим ограничение денежной массы, ликвидация любых форм вмешательства государственных институтов в экономические процессы, включая определение цены рабочей силы, и резкое снижение налогов.

В последние годы «экономика предложения» и монетаризм настолько сблизились, что в специальной литературе последний стал все чаще рассматриваться как специфическое течение в рамках первого. Особенно характерно это для Соединенных Штатов Америки, где различия между рекомендациями сторонников «экономики предложения» и монетаристов свелись к минимуму.

Детальное рассмотрение степени применимости «экономики предложения» и ее монетаристской разновидности, как и непосредственных последствий этого для народного хозяйства, выходит за рамки нашей темы. В данной связи достаточно отметить, что многие из рецептов, предложенных теоретиками консерватизма, оказались просто неосуществимыми — либо потому, что противоречили объективной экономической реальности, либо потому, что натолкнулись на решительное сопротивление затронутых социальных групп. В той мере, в какой эти рецепты удалось реализовать, они привели к противоречивым результатам. С одной стороны, экономика оказалась как бы подстегнутой и это, естественно, отразилось на ее развитии. С другой — дополнительный импульс получили и все уже имевшиеся кризисные процессы.

Особенно разрушительными оказались последствия консервативной экономической политики в социальной области. Если до середины 70-х годов социальная дифференциация в промышленно развитых капиталистических странах реализовалась по преимуществу в скрытой форме, то консервативная экономическая политика придала ей откровенный характер. Границы между привилегированными и дискриминируемыми социальными группами стали четче, пропасть между богатыми и бедными углубилась. Положение части населения, находящегося ниже официальной границы бедности, ухудшилось. Соответственно стали расти показатели заболеваемости, смертности, преступности.

Стимулированное консервативной экономической политикой превышение предложения труда над спросом на него усилило тенденцию к падению цены рабочей силы как в прямой, так и в косвенной форме. Многие социальные завоевания прошлых лет, которыми с полным основанием гордился рабочий класс, оказались в большей или меньшей степени выхолощенными. Иными словами, реализация консервативной экономической политики, даже в той ограниченной степени, в какой удалось ее осуществить, обернулась на практике «социальным реваншем» имущих классов за уступки первых послевоенных десятилетий.

Промежуточные итоги консервативной экономической политики в тех странах, где она осуществлялась наиболее настойчиво (США, Великобритания), выдаются не сторонниками за свидетельство если не полного, то, во всяком случае, частичного успеха. В действительности же для такой оценки нет никаких оснований. Несмотря на все усилия господствующего класса, на электоральные победы сторонников консерватизма, на осуществление ряда крупных консервативных экономических проектов, ликвидировать основные экономические и социальные завоевания рабочего класса, как и трудящихся в целом, не удалось. У консервативных правительств оказалось недостаточно политической поддержки, чтобы серьезно посягнуть на пенсионную систему, существенно сократить пособия по безработице, полностью свернуть медицинское обеспечение и т. д. В тех же случаях, когда это частично удавалось, негативные последствия были для имущих классов гораздо большими, чем предполагаемый выигрыш.

Ведь перераспределение общественного продукта через систему социального обеспечения, которое осуществлялось в промышленно развитых капиталистических странах в сравнительно больших масштабах на протяжении послевоенных десятилетий, было вовсе не добровольным подарком власть имущих своим народам. Добытое трудящимися массами в упорной борьбе, оно в то же время служило важным социальным амортизатором, смягчавшим внешние проявления классовой конфронтации, инструментом того самого социального и политического консенсуса, которого так добивался господствующий класс. Посягнуть на такое перераспределение означает посягнуть на сам консенсус.

И действительно, по мере социального демонтажа, осуществляемого в процессе реализации консервативной экономической политики, консенсус, и так весьма непрочный, стал давать все более заметные сбои. Спад забастовочного движения и других форм классовой борьбы, наметившийся в начале 80-х годов, начиная с середины этого десятилетия сменился нарастанием открытых форм сопротивления консервативной экономической политике. При этом чем значительнее усилия, направленные на «социальный демонтаж», тем сильнее оказываемый им отпор.

Теоретики консерватизма в какой-то мере учитывали возможность такого развития. Отсюда их повышенное внимание к политическим средствам противодействия сопротивлению масс «социальному реваншу». Стержень этих средств составляет идея «сужения обратной связи», т. е. способности граждан влиять па политические процессы. В различных формах она присутствует во всех консервативных моделях и в основанных на них политических документах.

Именно с этой точки зрения следует рассматривать энергичную апелляцию консерваторов к «сильному государству», о чем уже говорилось выше. На первый взгляд, подобная апелляция может показаться странной; ведь консерваторы обычно мечут гром и молнии по адресу государственных институтов, обвиняя их в неправомерном присвоении власти, в бюрократизме, в неспособности и т. п.

Однако при ближайшем рассмотрении становится ясным, что в действительности речь идет о «разных» государствах. Поносится государство, которое вмешивается в экономическую сферу, перегружая свои трюмы «мелкими проблемами» и составляя неправомерную, с точки зрения консерваторов, конкуренцию частному капиталу ²⁷². Но даже в этом случае неприязнь к государству не является абсолютной. На всякий случай ему оставляют возможность прийти на помощь частному капиталу, если тот окажется в бедственном положении. В политической же области активность государства не вызывает отрицательных эмоций. Напротив. От него ожидают создания условий, способных обеспечить бесперебойное функционирование капитала. И поскольку для этого государству требуется сила, консерваторы безоговорочно за то, чтобы она у него была.

Один из главных пороков существующей государственной системы консерваторы видят в порожденном ею так называемом «кризисе управляемости», иными словами — в неспособности в полной мере реализовать те экономические и социальные цели, которые навязывают обществу консервативные поборники «социального реванша». Современное государство, утверждает, например, западногерманский консервативный публицист Б. Гугенбергер, чрезмерно идет навстречу требованиям своих граждан. Но это делает его слабым и зависимым, «колоссом на глиняных ногах» ²⁷³. Такое государство перестает быть «центром кристаллизации политической лояльности граждан» ²⁷⁴. В то же время оно утрачивает функцию их защиты. Результат всего этого однозначен. «Левиафан все более и более приобретает черты молочной коровы» ²⁷⁵.

Из этой оценки вытекают и конкретные рекомендации, которые дают власть предержащим консервативные идеологи различных оттенков. В конечном итоге все эти рекомендации сводятся к необходимости особого упора на функцию прямого насилия как главную форму реализации власти. «Если общество не хочет стать жертвой собственных меняющихся настроений и потребностей, — писал западногерманский консервативный политолог Г. Шесни, — то ему необходим постоянный контроль, постоянное вмешательство государственных инстанций, обладающих авторитетом, который позволяет, руководствуясь возможностями и потребностями общества, выступать против того, чего добивается та или иная группа интересов, сумевшая привести в движение большинство населения» ²⁷⁶.

Путь к усилению принудительной функции государства консерваторы видят прежде всего в постепенном демонтаже демократических институтов. «Государство должно иметь государственную цель», — писал в этой связи западногерманский консервативный политолог П. Ноак. И эта цель состоит не в расширении демократии, а в том, чтобы повысить способность государства к управлению и одновременно управляемость каждого индивида. В определенной степени управляемость и демократия находятся в состоянии войны. Поэтому «избыток демократии равнозначен дефициту управляемости» ²⁷⁷.

Западная демократия, утверждал, рассуждая в этом же духе, Кальтенбруннер, сама себе враг. Она развивает все грозящие ей опасности в себе самой ²⁷⁸.

С этих же позиций атаковали демократию и американские неоконсерваторы. Так, для С. Хантингтона демократия «хороша» лишь до определенных пределов, после чего превращается в свою противоположность. Поэтому стабильность государственного строя требует определенной степени неучастия граждан в демократическом процессе ²⁷⁹. Разумность народа «как основа законного конституционного правления» ²⁸⁰ оценивается скептически. Соответственно, общественное мнение предлагается дифференцировать на «истинное» (т. е. то, которое устраивает консерваторов) и ложное, пронизанное эмоциями и аффектами (то, которое их не устраивает) ²⁸¹.

В наиболее концентрированной форме ориентация па свертывание демократии воплощена в теории «демократического господства элит», представляющей собой в действительности апологетику антидемократического элитарного всевластия. Согласно этой теории, высшие группы господствующего класса образуют не только наиболее действенную и творческую силу общества, по, более того, основу его существования.

История государств и народов, заявлял Кальтенбруннер, — это история элит. Они существовали и существуют во всех социальных системах, во все времена. Элита откликается на требования и запросы времени, масс, принимает решения, способные увлечь массы. Дифференциация, являющаяся постоянной чертой социальной эволюции, это естественный путь образования элиты. Поэтому стремление определенных общественных сил приостановить образование элит, препятствуя дифференциации, по сути своей реакционно ²⁸².

«Массы, а не элиты становятся потенциальной угрозой для системы, и элиты, а не массы являются ее защитником» ²⁸³, — писал один из активных проповедников этой теории в Федеративной Республике П. Барах.

Суть теории «демократического господства элит» может быть сведена к нескольким основным положениям.

Первое из них основано на утверждении, будто в современных условиях, для которых характерно значительное усложнение проблем, встающих перед обществом, роль элитарных групп, компетентных в деле управления, по сравнению с прошлым не только не уменьшается, но существенно возрастает.

Французский консервативный политик и идеолог М. Понятовски, доказывая этот тезис, обосновывает его потребностями научно-технической революции. «В приближающуюся научную эру, — пишет он, — эгалитарный антиэлитизм — не просто наивное заблуждение, а смертельная опасность» ²⁸⁴. Примерно к тем же аргументам прибегает близкий к ХДС западногерманский идеолог X. Шельски. Ответственность и контроль за развитием индустрии и техники, утверждает он, должны находиться в руках технологической элиты, принимающей решения исключительно на основе «деловых императивов» ²⁸⁵, которые она сама определяет. Демократия больше не нужна, ибо современная техника не нуждается в узаконении.

Второе положение исходит из того, что «обычный люд» по своей сути не приспособлен к тому, чтобы воздействовать на процесс управления обществом. «Высокий уровень цивилизации индивидов, повышение профессиональной квалификации и интеллектуализации масс не препятствуют прорыву атавистических комплексов», — утверждает западногерманский консервативный политолог К. Кене, осуждая всеобщее избирательное право, «при котором голос университетского профессора, экономического руководителя и профессионального политика оценивается не выше, чем голос человека, окончившего вспомогательную школу, или уголовника, пока еще не лишенного „гражданских прав"». И далее: «... масса никогда не осуществляет власть. В крайнем случае она применяет насилие. Масса — это не мотор, а в лучшем случае — колесо» ²⁸⁶.

Накопленный нами опыт, вторит ему известный американский политолог консервативного направления Дж. Сартори, свидетельствует о том, что «представления о самоуправляющемся демосе основаны либо на несостоятельном мифе, либо на демагогических лозунгах» и что в обоих случаях «это может привести к банкротству системы» ²⁸⁷.

Негативное отношение к народу как носителю власти неизбежно влечет за собой пересмотр такого считавшегося «органическим» постулата классической буржуазной теории демократии, как равенство (третье основное положение теории «демократического господства элит»).
Непримиримым противником равенства был ныне покойный патриарх итальянских консерваторов Д. Преццолини. Неравенство и иерархия составляли в его глазах фундаментальную основу консерватизма. Он не жалел усилий, чтобы, ссылаясь на «данные биологической науки», «опровергнуть миф», будто люди рождаются «равными и добрыми» и лишь общество превращает их в «неравных и злых» ²⁸⁸. Об аналогичных заявлениях Р. Скрутона уже говорилось выше ²⁸⁹.

«Политическое равноправие и народный суверенитет не являются абсолютными целями, — писал по этому поводу один из «классиков» консервативно-неопозитивистского подхода к исследованию политических проблем американец Р. А. Даль. — Необходимо задаться вопросом, в какой мере мы готовы жертвовать свободным временем, неприкосновенностью интимной сферы, согласием, стабильностью, уровнем доходов, степенью безопасности, прогрессом, статусом и, вероятно, многими другими целями во имя дальнейшей реализации политического равенства... Легко убедиться, что никто не намерен полностью поступаться этими целями во имя политического равенства и народного суверенитета» ²⁹⁰.

Враждебное отношение к идее равенства образует стержень системы взглядов американского неоконсерватизма. Ключевой для понимания таких взглядов, по мнению ряда исследователей этого феномена, является статья И. Кристола «О равенстве», опубликованная в ноябрьском номере «Комментари» за 1972 г. В ней выражалось недовольство тем, что идея равенства приобрела первостепенное значение и превратилась благодаря разочарованию интеллигентного «нового класса» в буржуазном обществе и его ценностях в основной критерий оценки законности того или иного социального строя. Такой подход, заявлял Кристол, «опасен и исторически необоснован; он предъявляет обвинение в незаконности всему человеческому роду... т. е. фактически ставит под сомнение достоинства Иерусалима, Афин, Рима, наконец, Англии в елизаветинскую эпоху, где неравенство рассматривалось в качестве необходимого условия для достижения идеала совершенства — как в индивидуальном, так и в коллективном смысле» ²⁹¹.

Разумеется, не все идеологи консерватизма согласны с подходом к проблемам демократии, характерным для сторонников теории «демократического господства элит». Однако имеющиеся различия не мешают им быть едиными, когда речь заходит о сути дела. Все они согласны в том, что нынешний объем демократических прав народа в развитых капиталистических странах «слишком велик». Все они стремятся к тому, чтобы участие населения в политическом процессе было сведено к единовременному электоральному акту. Любые предложения, направленные на расширение такого участия путем использования элементов прямой демократии, решительно отвергаются и провозглашаются губительными. Основные усилия предлагается направить на то, чтобы разрыв между «электоральной массой» и представительными институтами был максимально большим.

В качестве одного из наиболее эффективных средств достижения этой цели рекомендуется стратегия «деполитизации политических отношений». Суть ее состоит в том, что проблема политического решения низводится до уровня выбора между двумя продавцами политического товара, различия между которыми имеют второстепенное значение. Соответственно политическая система уподобляется свободному рынку, на котором продавцы политического товара, прибегая к коммерческой рекламе, навязывают его потребителю, и победителем оказывается тот, кто в состоянии сделать это более ловко. Ставка в этом случае делается на то, что использование такого механизма в конечном итоге приведет к отчуждению масс от политического процесса, воспринимаемого в таком варианте как чуждое интересам простого человека, бесперспективное и грязное дело. И действительно, в США, где подобная модель применяется долгое время и в наиболее обнаженном виде, уровень политической включенности и политической активности граждан (даже в самой первичной, электоральной форме) наиболее низкий в капиталистическом мире.

По мере распространения подобной стратегии на другие промышленно развитые капиталистические страны в них также падает интерес к электоральному процессу, что находит одобрительную оценку у идеологов консерватизма. Определенный процент людей, не принимающих участия в выборах в цивилизованной демократической стране, писал по этому поводу X. Шельски, является показателем политической стабильности, ибо означает, что люди не ожидают от будущего правительства никаких радикальных перемен ²⁹².

В последнее время внимание сторонников демонтажа демократических структур привлекают определенные тенденции нынешнего государственно-монополистического развития, открывающие, с их точки зрения, дополнительные перспективы ограничения политического влияния социальных низов.

Известно, что резкое возрастание объема государственного вмешательства в социально-экономическую и другие неполитические сферы общественной жизни породило объективную необходимость существенно расширить — за пределы традиционной политической системы — узаконенные каналы взаимодействия между гражданским обществом и государством. В результате еще на стадии «раннего» государственно-монополистического капитализма параллельно с представительными институтами и наряду с ними стала возникать принципиально отличная от них система взаимосвязи управляемых и управляющих, основанная не на территориальном, а на функциональном представительстве. Выразителями «общественных интересов» в ней выступали не партии, объединяющие своих членов по принципу общности политических взглядов и целей, а непартийные организации и группировки, сводящие людей либо на основе единообразия выполняемой ими общественной функции, либо приверженности к тому или иному специфическому интересу.

По мере развития этих институтов возникла целая система функционального представительства, состоящая из учреждений, различных по калибру, статусу и кругу возлагаемых на них обязанностей.
Именно эта система и стала местом «схождения» представителей заинтересованных групп и государственной власти.

Важнейшее отличие функционального представительства от традиционной партийно-политической системы состоит в том, что если в последней комплектование выборных учреждений происходит целиком или главным образом из представителей политических партий, а партии-победительницы формируют правительство и другие органы исполнительной власти, то институты функционального представительства, напротив, создаются и формируются сверху — по сути дела, в приказном порядке. Государство не только устанавливает их состав, полномочия, формирует задачи и финансирует данные учреждения, но и, как правило, посылает в них своих представителей. Оно же определяет «правила игры», в соответствии с которыми развертывается деятельность данных учреждений, может в любой момент пресечь работу каждого из них, создать новое и т. д. ²⁹³

Очевидно, что особенности функциональной системы создают благоприятные возможности для ее превращения во влиятельный фактор, противостоящий представительной системе и воздействующий на нее в антидемократическом духе.

Возникновение, развитие и укрепление функциональной системы управления породили целый поток апологетической литературы, выступающей под знаменем неокорпоративизма. Не все сторонники неокорпоративизма могут быть охарактеризованы как консерваторы. Среди неокорпоративистов существует влиятельное либеральное крыло, рассматривающее функциональную систему не как противовес, а как дополнение к парламентско-представительным институтам. И тем не менее преимущественно консервативный характер неокорпоративистских теорий не вызывает сомнений. Консервативные теоретики с самого начала увидели в неокорпоративистских тенденциях дополнительную реальную возможность ослабить демократическое воздействие на государственные структуры, осуществляемое через парламентские институты. Мы уже писали о корпоративистских моделях довоенного консерватизма ²⁹⁴. Они не только существовали, но и были испробованы на практике фашистскими и близкими им по духу правоконсервативными режимами.

Трагический для народов опыт фашизма способствовал дискредитации корпоративистской модели. Очевидно, однако, что тесные духовные связи между консерватизмом и корпоративизмом сохранились. И это сказалось на отношении консерваторов к неокорпоративизму.

Для правильной оценки социального содержания идеологической системы крайне важно знать, против кого прежде всего направлены наносимые ею удары. Анализ консервативной литературы не вызывает в этом смысле никаких сомнений. Главный противник неоконсерваторов — коммунизм, под которым подразумеваются и страны реального социализма, и коммунистические партии в промышленно развитых капиталистических государствах, и другие социальные и политические силы, оказывающие сопротивление политике «социального реванша». Атаки против социал-реформизма и либерализма обусловлены либо тем, что они, по глубокому убеждению консерваторов, проявляют неоправданную уступчивость по отношению к коммунизму, либо тем, что в конкурентной борьбе за благосклонность господствующего класса эти силы выступают в роли конкурентов консерватизма.

Весьма показательно с точки зрения социального содержания консерватизма его отношение к профессиональным союзам. В годы капитализма «свободной конкуренции» главными гонителями профсоюзов считались правые либералы манчестерского толка. Сейчас консерваторы намного обошли в этом отношении своих либеральных соперников. Профсоюзы объявлены смертельным врагом современного капиталистического государства. Именно на них возлагается главная ответственность за все экономические и социальные трудности, переживаемые капиталистическим обществом. Усмирение, ослабление и, если возможно, ликвидация профсоюзов провозглашается одной из главных целей практической консервативной политики.

В последнее время объектом ожесточенных нападок консерваторов стали новые демократические, и в их числе — альтернативные движения. Этому не препятствует то, что по некоторым вопросам (защита окружающей среды, стремление ограничить технический прогресс) взгляды консерваторов и некоторых сторонников альтернативных движений вроде бы пересекаются. Напротив, такое пересечение придает консервативным атакам на альтернативные движения особую ожесточенность. Для консерваторов «зелено-альтернативные движения» — это движения левых, которые «узурпировали открытую неоконсерваторами экологию» ²⁹⁵. Поэтому такие движения рассматриваются как враги в квадрате: и как левые, и как конкуренты, позволившие себе охотиться в консервативном заповеднике.

В деле демонтажа демократических структур консерваторам, прорвавшимся к власти, удалось пока преуспеть меньше, чем при осуществлении экономической политики. Неприятие населением их установок в этой области оказалось большим, чем они первоначально предполагали. Тем не менее политикам, руководствующимся неоконсервативными установками, удалось и здесь частично реализовать свои планы. В ряде стран ужесточено законодательство, предусматривающее санкции за «нарушение общественного порядка». Расширены права полиции. Ослаблены ограничения на применение ею крайних форм насилия. Серьезные удары нанесены профсоюзному движению. Все шире практикуется дискриминационная практика в отношении лиц, участвующих в борьбе против политики «социального реванша» и демонтажа демократических институтов.

Опасность тенденций такого рода определяется не только их прямым значением, но и тем, что они создают условия для дальнейшего наступления на демократические права населения, для авторитарной перестройки общественных институтов, о которой частично говорят, а нередко и умалчивают апологеты консерватизма.

В обстановке глубокой дезориентации общественного сознания, вызванной прогрессирующим распадом либерально-реформистских мифов, возникших в обстановке экономического подъема конца 50-х — начала 70-х годов, под влиянием растущего страха перед новыми экономическими и социальными потрясениями многие аргументы консерваторов, несмотря на явные неудачи их практической политики, полностью или частично принимаются значительными группами населения соответствующих стран. И это обеспечивает консервативным политическим силам поддержку, устойчивость которой весьма относительна, но все еще представляет собой объективную реальность.

---

²⁶⁷См.: США: консервативная волна. М., 1984. С. 42—43.
²⁶⁸См.: Rousseas S. The Political Economy of Reaganomics: A Critique. N. Y.; L., 1982. P. 31
²⁶⁹Galbraith G. A bas monetarism! // Matin. P., 1981. 8 sept. P. 1.
²⁷⁰Cм.: Rousseas S. Op. cit. P. 31. ff.
²⁷¹Burton J. The Varieties of Monetarism and Policy Implications // Three Banks Review. L., 1982. June. P. 18 ff.
²⁷²Cм.: Greven М., Guggenberger B., Strasser J. Krise des Staates? Darmstadt; Neuwied, 1975. S. 32—36.
²⁷³Guggenberger B. Sind wir noch Regierbur?: Zur Dialektik von Starke und Scliwache der modernen Staates // Biedenkopf К. H., Eisermann G., Guggenberger B. Der Oberforderte scliwache Staat: Sind wir noch regierbar? Freiburg, 1975. S. 36.
²⁷⁴Ibid. S. 32.
²⁷⁵Gehlen A. Moral und Hypermoral. Frankfurta. М., 1969. S. 103.
²⁷⁶Szszesny G. Die Diszipliniorung der Demokralie. Reinhek bei Hamburg, 1974. S. 195.
²⁷⁷Noak P. 1st die Demokratie noch regierbar? Miinchen, 1980. S. 12—14. См. также: Biedenkopf К. H., Eisermann G., Guggenberger B. Op. cit.
²⁷⁸См.: Kaltenbrunner G. K. Uber einige Gefahrcn der offenen Gesellschaft // Selbstgefahrdung der offenen Gesellschaft. Wurzburg, 1982. S. 27—46.
²⁷⁹Cм.: Public Interest. 1975. N 41. S. 37.
²⁸⁰Ibid. S. 169.
²⁸¹Cм.: Ibid. S. 192.
²⁸²Cм.: Kaltenbrunner G. K. Vorwort des Herausgebers // Rechtfertigung der Elite: Wider die Anmassungen der Prominenz. Freiburg, 1979. S. 11— 14.
²⁸³Baraeh P. Die Theorie demokratischer Elitenherrschaft. Frankfurt a. М., 1970. S. 20.
²⁸⁴A colloquio con Michel Ponjatowski. Roma, 1982. N 25. P. 490.
²⁸⁵Schehky H. Der Mensch in der wissenschaftlichen Civilisation. Koln; Opladen, 1961, S. 29.
²⁸⁶Kohne С. E. Macht muss sein. Triebkrate der Weltgeschichte, Autoritat und Elite in der Demokratie. Stuttgart, 1966. S. 263, 57, 49.
²⁸⁷Sartori G. Demokratie als Elitenherrschaft // Demorka- tietheorien/Hrsg. von F. Grube, G. Richter. Hamburg, 1975. S. 75.
²⁸⁸Prezzolini G. Intervist sulla Destra. Roma, 1978. P. 230.
²⁸⁹Scruton R. Op. cit. P. 107, 112.
²⁹⁰Dahl R. A. Vorslufen zur Demokratie. Tubingen, 1976, S. 48.
²⁹¹Commentary. N. Y. 1972. Vol: 54, N 5. P. 42.
²⁹²Cм.: Schelsky H. Der selbstandige und der betreute Mensch: Politische Schriften und Kommentare. Stiiltgart, 1976. S. 201.
²⁹³См.: Современный капитализм: политические отношения и институты. М., 1984. С. 171 и сл.
²⁹⁴См. гл. II настоящей книги.
²⁹⁵Mohler A. Wider die All-Gemeinheiten. Krefeld, 1981. S. 52.

<< Назад   Вперёд>>